Иван Моисеев
16 июля 1972 года, юноша-христианин, Моисеев Иван Васильевич был замучен в г. Керчи, на втором году службы в Советской Армии, за свидетельство о Всемогущем Боге.
— Мамаша, Вам телеграмма, — сказал почтальон печально.
И быстро отдернул руку, как буд-то подал огонь.
Взглянула и застонала, как стонет подбитая чайка
В последнем предсмертном крике: «Ванюша, сыночек мой…»
Вернулся сынок родимый, вернее его прислали
В большой железной посылке без права возврата назад.
Забивши истину в ящик, довольные написали
Небрежно на крышке мелом: «Иван Моисеев — солдат».
Над телом погибшим сына стоит, рыдая, старушка,
Согнутые горем плечи, стеклянный, застывший взор.
Дрожат от ужаса руки, а губы шепчут: «Ванюша!
За что же тебя, родимый, ответь не молчи, за что?»
Пред силою Иисуса бессильна людская злоба,
Проходят века, но все же свершаются чудеса.
И раны заговорили и правда, восстав из гроба,
Мучительно приоткрыла блистающие глаза:
— Не плачь, дорогая мама, ведь я приобрел Иисуса,
А это такое счастье, что, словом не передать.
И если на эту землю пришлось мне опять вернуться,
За это великое счастье готов я опять страдать.
Вначале с улыбкой милой меня на допрос вызывали,
Слащаво шептали в ухо: — Да здравствует коммунизм!
Мы тоже борцы за правду, мы людям свободу дали,
Да здравствует правда, счастье, да здравствует гуманизм!
Но жало косы неверья наткнулось на Камень Веры,
Служители коммунизма, скрививши от злобы рот,
Свободно ударили в зубы, гуманно прижгли железом,
По-братски подняли с пола, и снова ногой в живот.
Нам в детстве читали о Зое, которую выгоняли
Фашисты в бессильной злобе раздетую на мороз.
Меня же в стране «гуманизма» безбожники убивали,
И я нисколько не меньше от коммунистов снес.
Вдыхая прожженной грудью, молился пред небесами
Простить им безумство это, в неверье рожденное злом.
А им говорил о любви я разбитыми в кровь губами,
И возвещал о спасеньи распухнувшим языком.
Но разве способны куры, на чахлых крылах неверья
Взлететь высоко к Голгофе, и крови святой глотнуть?
Им больше земля по нраву, им больше по вкусу черви,
И лапами роют мусор к червям сокращая путь.
Но все же я твердо верю — могучее семя Христово,
Пробивши кору неверья, в сердцах палачей взойдет.
Да, умер! Но не напрасно я сеял святое слово:
Ты слышишь: шумят колосья, теперь их спасенье ждет.
И голос умолк, а кто-то, в тот день, накупив газетки,
Привычно смотрел статейки: о братстве, любви, правах…
Напрасно читал, смакуя, из зала суда заметки:
Он не прочел там ни слова о Ваниных палачах.
Привычно «Звезда» краснеет, зарывшись в красивые строчки,
И «Правда», ни слова о Правде: ей это не привыкать.
И только в далекой деревне, над гробом родного сыночка
По-прежнему горько плачет, лишенная сына мать.
Лежит перед ней анкета, рожденная коммунизмом,
Которую написала кровавой рукою жизнь.
— Убит, за что? — За Веру! — Убийцы, кто? — Коммунисты!
— Скажите Ваш возраст? — Двадцать. — А убежденье? — Баптист!
Июль,1972
Николай Шалатовский
Просмотров: 71
